высоко, высоко сиди,
далеко гляди,
лги себе о том, что ждет тебя впереди,
слушай, как у города гравий под шинами
стариковским кашлем ворочается в груди.
ангелы-посыльные огибают твой дом по крутой дуге,
отплевываясь, грубя,
ветер курит твою сигарету быстрей тебя –
жадно глодает, как пес, ладони твои раскрытые обыскав,
смахивает пепел тебе в рукав, -
здесь всегда так: весна не к месту, зима уже не по росту,
город выжал ее на себя, всю белую, словно пасту,
а теперь обдирает с себя, всю черную, как коросту,
добивает пленки, сгребает битое после пьянки,
отчищает машины, как жестяные зубы или жетоны солдатов янки,
остается сухим лишь там, где они уехали со стоянки;
россиянки
в курточках передергивают плечами на холодке,
и дымы ложатся на стылый воздух и растворяются вдалеке,
как цвет чая со дна расходится в кипятке.
не дрожи, моя девочка, не торопись, докуривай, не дрожи,
посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи,
для того и придуманы верхние этажи;
чтоб взойти, как на лайнер – стаяла бы, пропала бы,
белые перила вдоль палубы,
голуби,
алиби –
больше никого не люби, моя девочка, не люби,
шейни шауи твалеби,
let it be.
город убирает столы, бреет бурые скулы,
обнажает черные фистулы,
систолы, диастолы
бьются в ребра оград, как волны,
шаркают вдоль туч хриплые разбуженные апостолы,
пятки босые выпростали,
звезды ли
или кто-то на нас действительно смотрит издали,
«вот же бездари, - ухмыляется, -
остопездолы».
что-то догнивает, а что-то выжжено – зима была тяжела,
а ты все же выжила, хоть не знаешь, зачем жила,
почему-то всех победила и все смогла –
город, так ненавидимый прокуратором, заливает весна и мгла,
и тебя аккуратно ткнули в него, он пластинка, а ты игла,
старая пластинка,
а ты игла, -
засыпает москва, стали синими дали,
ставь бокал, щелчком вышибай окурок,
задувай четыре свои свечи,
всех судили полгода,
и всех оправдали,
дорогие мои москвичи, -
и вот тут ко рту приставляют трубы
давно почившие
трубачи. high, high sit,
look away,
lie to yourself about what lies ahead of you,
Hear how the town gravel under the tires
old man's cough tossed in the chest.
angels messengers bend around your house on a steep arc,
spitting, rough,
wind smoke your cigarette faster than you -
gnaw hungrily, like a dog, your palm disclosed searched
It smacks you in the ashes of the sleeve -
there is always this: Spring is not the place, the winter is not growth,
city squeezed it over, all white, like pasta,
and now scrapes with myself, all black, like a scab,
finishes a film, rakes broken after drinking,
cleans machine as tin teeth or tokens soldiers Yankees
It remains dry only where they left the parking lot;
Russians
in jackets shrugs on shade,
and smoke borne by chilled air and dissolve away,
like the color of tea with boiling water in the bottom of the variance.
do not tremble, my girl, do not hurry, was finishing, do not tremble,
sit, his legs dangling into the abyss, catcher in the rye,
and come up to the upper floors;
to ascend, as liner - a flock would be gone,
white railings along the deck,
doves,
alibi -
no one else love, my girl, do not love,
Shane tvalebi Chaoui,
let it be.
City cleans tables, shaved brown cheekbones,
exposes black fistula,
systole, diastole
beat in ribs fences, waves,
shuffle along the clouds hoarse awakened apostles,
disengaging bare heel,
Is Star
or someone is really looking at us from a distance,
"That's the same mediocrity - grins -
ostopezdoly. "
something rot, and something burned - the winter was hard,
but you still survived, though you do not know what she was,
for some reason, all the victories and all the able -
city, so hated by the procurator, spring floods and darkness,
and you gently poked him, he plate and you're the needle,
old record,
and you're the needle -
sleep Moscow, steel blue distance,
Put the glass, click bouncer stub,
blew their four candles,
All were tried for six months,
and all justified,
my dear Muscovites -
and here puts the pipe to his mouth
long-deceased
trumpeters. Смотрите также: | |
