У всего есть предел: в том числе у печали.
Взгляд застревает в окне, точно лист — в ограде.
Можно налить воды. Позвенеть ключами.
Одиночество есть человек в квадрате.
Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.
Пустота раздвигается, как портьера.
Да и что вообще есть пространство, если
не отсутствие в каждой точке тела?
Оттого-то Урания старше Клио.
Днём, и при свете слепых коптилок,
видишь: она ничего не скрыла,
и, глядя на глобус, глядишь в затылок.
Вон они, те леса, где полно черники,
реки, где ловят рукой белугу,
либо — город, в чьей телефонной книге
ты уже не числишься. Дальше, к югу,
то есть, к юго-востоку, коричневеют горы,
бродят в осоке лошади-пржевали;
лица желтеют. А дальше — плывут линкоры,
и простор голубеет, как бельё с кружевами.
Иосиф Бродский
Everything has a limit: including in sorrow.
Looking stuck in the window, like a sheet - in the fence.
You can pour water. Pozvenet keys.
Loneliness is the man in the box.
So dromedary sniffing, grimacing, rails.
Emptiness is expanded, as the curtain.
Yes, and that in general there is a space if
not the absence of each point of the body?
That is why the older Clio Urania.
During the day, and by the light of oil lamps of the blind,
see: it is nothing hid,
and looking at the globe, look in the back of the head.
There they are, those forests, full of blueberries,
river where beluga catch hand,
or - a city whose phone book
you're not a number. Further to the south,
that is, to the southeast, brown mountains,
horses roam in the sedge-przhevali;
Face yellow. And then - floating battleships,
and space turns blue as lingerie with lace.
Joseph Brodsky
