А последнего, третьего, убивать было совсем не трудно: ведь рука уже набита, и кисть сама рисует по телу. И не школярское повторение чужих примеров, а свой почерк, выражение самого себя на картине; не детское перерисовывание, а Творчество. Когда полная капля растекается по белоснежному полотну и красные прожилки впитываются в льняную ткань, мазок получается особенно гладким.
Да, я уничтожаю их тела – ночь за ночью я вижу, как моя кисть раздирает их, но исключительно для того, чтобы достать из них то самое сокровенное, что прячется внутри каждого. То, что они запачкали грязью, бесконечными сношениями с другими мужчинами, то, что я должен был спасти. Я деформирую их тела и заново собираю их душу, не столько потому, что слепо следую постулату о первичности духа, сколько из-за того, что знаю: я могу очистить и увековечить их. Я могу делать из них Людей.
Мои мертвые прижимаются ко мне сильнее, когда я дрожу во сне, и опухшими губами стараются утешить меня: их слова смешиваются друг с другом, и вместо облегчения я получаю набор из звуков, который должен интерпретировать самостоятельно. «Ты», «убийца», «не» - и как ни складывай, у меня все равно получается только «Нет, ты убийца».
Я давлюсь этим заявлением, я отплевываю его в раковину, я склоняюсь над унитазом и выблевываю его из себя, но это никак не помогает мне чувствовать себя непричастным.
Я убиваю, ночь за ночью, день за днем, каждая проигранная битва с усталостью заканчивается чужой смертью. Я переживаю первую неделю: каждая капля крови кажется навсегда въевшейся в мою кожу, каждая смерть кажется гвоздем в крышку моего гроба.
Только потом, лежа рядом с кроватью и не находя в себе сил подняться, я думаю о том, что начинаю… привыкать.
Да, точно, я начинаю привыкать к тому, что в моей голове люди страдают и корчатся от боли. И если бы это было фантомным переживанием, мои безутешные страдания по этому поводу были бы куда меньше. Я вспоминаю.
Как будто я давно знал об этом – их крики, их мольбы, их скорчившиеся тела – я все это уже видел, и с каждым новым днем этот фильм становится все более и более привычным. Все более предсказуемым. В нем все меньше новых сюжетных поворотов и ходов, нагнетающих саспенс.
Смерти начинают казаться обыденными.
Уникальность для меня приобретает убийство. Ведь умирают, по сути, по одной и той же схеме: надрезы, удар в сердце, а потом медленно угасание в моих руках – только убийство никогда не следует этой схеме. Это всегда процесс творчества, созидания, работы над собой. Это шаг от повседневности к чему-то новому. Убийство – это рывок от скатертей в красно-белую клетку, троих детишек и пенсионного фонда к настоящей жизни.
Это очередная пятница.
Я моюсь: медленно обмываю тело, которое покрылось влажной пленкой страха от того, что однажды я найду на себе пролежни или трупные пятна. Я бреюсь: избегаю своего отражения в зеркале и скорее по памяти нахожу какие-то части тела. Я одеваюсь: майка и мягкие спальные штаны, чтобы случайно не уколоть моих партнеров по ночным развлечениям.
Я выхожу из ванной комнаты; они устало плетутся за мной и почему-то задерживаются в дверях, словно им нужно обсудить что-то между собой.
Я залажу на кровать.
Я закрываю глаза.
Меня обнимает за талию ледяная рука, и чужой голос говорит:
- Мой хороший мальчик, ты наконец пришел.
И я начинаю кричать. And last, the third, killing was not difficult: it is already packed full of hand, wrist and draws itself through the body. And not scholastic repetition of foreign examples and his own handwriting, the expression of himself in the picture; not redraw baby and creativity. When complete drop spreads over the snow-white canvas and red veins are absorbed in a linen cloth, dab turns particularly smooth.
Yes, I destroy their bodies - night after night I see my brush their tears, but only in order to get from them the most secret that is hidden inside each. The fact that they are stained with mud, endless intercourse with other men, then, that I had to save. I deforming their bodies and re-collect their souls, not so much because they blindly follow the postulate of the primacy of the spirit, but because of the fact that I know I can clean up and perpetuate them. I can make them people.
My dead pressed me harder when I'm shaking in my sleep, and swollen lips, trying to comfort me: their words are mixed with each other, and instead of relief I get a set of sounds, which must be interpreted independently. "You", "murderer", "no" - and oddly piled up, I still get only "No, you're a murderer."
I choke this statement, I spat it in the sink, I lean over the toilet and vomiting up him off, but it does not help me feel uncomplicated.
I kill, night after night, day after day, each losing battle fatigue ends a strange death. I experience the first week: every drop of blood ever seems ingrained in my skin, every death looks like a nail into the lid of my coffin.
Only later, lying next to the bed and finding the strength to get up, I think that ... I start to get used to.
Yes, exactly, I'm starting to get used to the fact that in my head, people suffer and writhe in pain. And if it was a phantom experience, my inconsolable suffering in this regard would be much less. I remember.
As if I had long known about this - their cries, their prayers, their bodies curled up - I've seen it, and with each new day the film is becoming more and more common. More and more predictable. There are fewer new plot twists and turns, of forcing suspense.
Death begin to seem commonplace.
Unique to me becomes murder. After dying, in fact, one and the same scheme: cuts, blow to the heart, and then slowly fading in my hands - only murder should never be this scheme. It is always a creative process, creativity, work on yourself. This is a step up from the everyday to something new. Murder - a leap from tablecloths red and white cell, three children and a pension fund to the present life.
It is the next Friday.
I wash: slow to wash the body, which was covered with a wet film from the fear that one day I would find myself on the bed sores or cadaveric spots. I shave: avoiding her reflection in the mirror and find out quickly into the memory some part of the body. I dress: T-shirt and pants soft sleeping, not to accidentally prick my partners nightlife.
I'm out of the bathroom; They trudge wearily behind me and somehow linger in the doorway, as if they need to discuss something among themselves.
I zalazhu on the bed.
I close my eyes.
I was hugging her waist icy hand, and a strange voice says:
- My good boy, you finally came.
And I start to cry. Смотрите также: | |
