В братских могилах никто не чувствует себя одиноким, никто не чувствует себя брошенным или покинутым: слой за слоем молодых мужчин укладывают друг на друга, чтобы даже после смерти они могли протянуть руки и почувствовать человека рядом.
Мои мертвые тоже не хотят быть одинокими. Они ложатся со мной не потому, что хотят мстить, – им страшно и холодно. Они гладят мой живот и иногда целуют меня в плечо, когда я засыпаю. У них плохо пахнет изо рта, у них нет нежной шелковистой кожи, их тела покрыты синими кляксами разложения, но никто не идеален. У всех нас есть свои недостатки, так мне кажется.
Единственное темное пятно в этой почти романтической связи между мной и смертью – мои кошмары. Я всегда думал, что «ледяной пот», «сбитое дыхание», «сердце, выпрыгивающее из груди» - это ужасающие клише для тех, кто не в силах придумать красивый речевой оборот. Но в августе 1969 у меня появляется уникальная возможность проверить на себе четкость и лаконичность этих эпитетов.
Мне снится пляж.
Мне снится, как один из парней смеется моей шутке и протягивает мне руку, втаскивая по колено в море. Мне снится, как я стою в холодной воде, счастливо улыбаюсь, а потом, наклонившись, чтобы поправить джинсы, вижу лицо.
Лицо под водой, вы понимаете. Такое обыкновенное лицо, с черными глазницами и перекошенным ртом. Лицо, которое тянется ко мне из-под воды и, скорее всего, не желает мне зла, но только я все равно просыпаюсь от собственного крика и еще долго вглядываюсь в темноту потолка, различая его абрис.
Я боюсь не столько того, что в дыру рта этого лица попадут мои пальцы и я лишусь последней надежды написать симфонию, я не особенно боюсь, что у лица может оказаться продолжение в виде шеи, рук, ног, сколько я боюсь того, что основная функция лица – смотреть и говорить.
Я мучаюсь тем, что никто не приходит в мой дом и не обвиняет меня в произошедшем.
Ведь это я убил их – всех троих, всех троих, убил даже больше, только полиция их еще не нашла, они ведь уже мои законченные работы, а до этого такой долгий период бумагомарания. Сразу ведь не выверить, какой толщины класть мазок, какую основу взять, грунтовать холст или нет – на это все нужна практика, очень долгая практика.
А я убил всех троих, всех троих, и теперь они всегда будут со мной, а потом, может, я отправлю их в National Museum, и люди придут смотреть. Люди придут смотреть на мои работы, смотреть на меня.
Я убил троих, до них – еще троих, а до этого – еще троих.
И теперь я поднимаюсь с кровати и три раза надеваю и снимаю тапки. Теперь я три раза открываю и закрываю дверь, чтобы пройти в другую комнату. Три раза мою чашку. Три раза мою руки. Три раза застегиваю и расстегиваю ремень.
Ведь я убил троих – и убью еще троих, и нужно раз за разом чтить их память. The mass graves no one feels lonely, no one feels abandoned or deserted: layer upon layer of young men stacked on each other, so that even after death they could reach out and feel the human side.
My dead also do not want to be alone. They lie with me, not because they want revenge - im scared and cold. They pat my stomach and sometimes kiss my shoulder, when I fall asleep. They have a bad smell from the mouth, they do not have soft silky skin, their bodies covered with blue blots decomposition, but nobody is perfect. We all have our weaknesses, I think.
The only dark spot in this almost romantic relationship between me and death - my nightmares. I always thought that the "icy sweat," "knock the breath", "heart skips a beat" - a horrible cliché for those who are unable to come up with a beautiful figure of speech. But in August 1969 I had a unique opportunity to test themselves on the clarity and brevity of these epithets.
I dream beach.
I dream, as one of the guys laughed at my joke, and gave me his hand, dragging knee-deep in the sea. I dream, I am standing in cold water, smiling, then stooping to straighten jeans, I see his face.
A person under the water, you know. Such an ordinary person with a black eye sockets and twisted mouth. The person who pulled me out of the water and, most likely, does not want to harm me, but I still wake up screaming and long gaze into the dark ceiling, distinguishing its outline.
I'm afraid not so much the fact that the hole mouth of the person will get my fingers and I lose my last hope to write a symphony, I'm not particularly afraid that a person may be continued in the form of the neck, arms, legs, as I am afraid of what the main function face - to look and talk.
I am tormented by the fact that no one comes to my house and do not blame me for what happened.
After I killed them - all three of them, all three of them, killed even more soon as the police have not yet found, they've already finished my work, and before that a long period of scribbling. Just do not reconcile how thick smear putting what basis to take, primed canvas or not - it all takes practice, practice very long.
And I killed all three of them, all three of them, and now they will always be with me, and then maybe I'll send them to the National Museum, and people will come to watch. People will come to look at my work, look at me.
I killed three of them before - three more, and before that - even three.
And now I climb out of bed, and three times on and off sneaker. Now I open and close the door three times to go to another room. Three times my cup. Three times my hands. Three times fastens and unbuckling the belt.
After I killed the three - and kill three more, and it is necessary again and again to honor their memory. Смотрите также: | |
