Закрывая сезон разговоров за чаем,
за портвейном, за чачей, все одно — разговоров,
диалогов, полемик, бесед, замечаешь,
что наука не впрок, что зло и печально
снова рыл огород, беззастенчив, как боров
переживший сородичей, знающий точно,
что спасения нет, и что даже не брезжит
воскрешенье, и близится праздник лубочный,
и родится один, а другого зарежут
и съедят, покрестившись, впрок заготовят
колбасы и копченостей, дико напьются,
будут жен колотить и бакланить пустое;
девки воском закапают темное блюдце
и такое увидят, что, Господи Боже,
визгу будет до света...
Ударься о стену,
обернись муравьем или гадом, но все же
встанет рядом такой же, назначивший цену
за тебя, за деянья твои — в наказанье,
в поощренье — едино; затихни и следуй
тощей нитью в узоре чужого вязанья
бесконечно. Молчи. Улыбайся соседу.
Отправляйся на площадь, пытайся молиться,
запрокинувшись ликом к бесцветному небу,
и в толпе со следами вырожденья на лицах
отражайся другим, не поддавшимся гневу,
не подавшимся в судьи, чьи дрожащие плечи
увядают под черными листьями мантий
и хрустят убежденно, что было бы легче
осуждать под вино и свинину в томате,
непременно.
Но полно. Сезон закрывая,
уходи по кривой к своему захолустью,
где сбываются сны и ржавеют трамваи,
и блуждает река, потерявшая устье.
(с) Андрей Ширяев
