The chateau into which my valet had ventured to make forcible entrance, rather than permit me, in my desperately wounded condition, to pass a night in the open air, was one of those piles of commingled gloom and grandeur which have so long frowned among the Appennines, not less in fact than in the fancy of Mrs. Radcliffe. To all appearance it had been temporarily and very lately abandoned. We established ourselves in one of the smallest and least sumptuously furnished apartments. It lay in a remote turret of the building. Its decorations were rich, yet tattered and antique. Its walls were hung with tapestry and bedecked with manifold and multiform armorial trophies, together with an unusually great number of very spirited modern paintings in frames of rich golden arabesque. In these paintings, which depended from the walls not only in their main surfaces, but in very many nooks which the bizarre architecture of the chateau rendered necessary—in these paintings my incipient delirium, perhaps, had caused me to take deep interest; so that I bade Pedro to close the heavy shutters of the room—since it was already night—to light the tongues of a tall candelabrum which stood by the head of my bed—and to throw open far and wide the fringed curtains of black velvet which enveloped the bed itself. I wished all this done that I might resign myself, if not to sleep, at least alternately to the contemplation of these pictures, and the perusal of a small volume which had been found upon the pillow, and which purported to criticise and describe them.
Long—long I read—and devoutly, devotedly I gazed. Rapidly and gloriously the hours flew by and the deep midnight came. The position of the candelabrum displeased me, and outreaching my hand with difficulty, rather than disturb my slumbering valet, I placed it so as to throw its rays more fully upon the book.
But the action produced an effect altogether unanticipated. The rays of the numerous candles (for there were many) now fell within a niche of the room which had hitherto been thrown into deep shade by one of the bed-posts. I thus saw in vivid light a picture all unnoticed before. It was the portrait of a young girl just ripening into womanhood. I glanced at the painting hurriedly, and then closed my eyes. Why I did this was not at first apparent even to my own perception. But while my lids remained thus shut, I ran over in my mind my reason for so shutting them. It was an impulsive movement to gain time for thought—to make sure that my vision had not deceived me—to calm and subdue my fancy for a more sober and more certain gaze. In a very few moments I again looked fixedly at the painting.
That I now saw aright I could not and would not doubt; for the first flashing of the candles upon that canvas had seemed to dissipate the dreamy stupor which was stealing over my senses, and to startle me at once into waking life.
The portrait, I have already said, was that of a young girl. It was a mere head and shoulders, done in what is technically termed a vignette manner; much in the style of the favorite heads of Sully. The arms, the bosom, and even the ends of the radiant hair melted imperceptibly into the vague yet deep shadow which formed the back-ground of the whole. The frame was oval, richly gilded and filigreed in Moresque. As a thing of art nothing could be more admirable than the painting itself. But it could have been neither the execution of the work, nor the immortal beauty of the countenance, which had so suddenly and so vehemently moved me. Least of all, could it have been that my fancy, shaken from its half slumber, had mistaken the head for that of a living person. I saw at once that the peculiarities of the design, of the vignetting, and of the frame, must have instantly dispelled such idea—must have prevented even its momentary entertainment. Thinking earnestly upon these points, I remained, for an hour perhaps, half sitting, half reclining, with my vision riveted upon the portrait. At length, satisfied with the true secret of its effect, I fell back within the bed Замок, в котором мой камердинер осмелился сделать насильственное вход, а не позвольте мне, в моем отчаянно ранен состоянии, чтобы пройти ночь на открытом воздухе, был одним из тех куч котловому мрака и величия, которое так долго нахмурился среди Апеннинах, на самом деле не меньше, чем в фантазии миссис Радклифф. Судя по всему, это было временно и очень в последнее время отказались. Мы зарекомендовали себя в одном из самых маленьких и наименее роскошно обставленных квартир. Он лежал в отдаленном башне здания. Его украшения были богаты, но оборванный и антиквариат. Его стены были увешаны гобеленами и украшены разнообразными и многообразными гербовыми трофеев вместе с необычно большим числом вдохновенных очень современной живописи в рамках богатой золотой арабески. В этих картинах, которые зависели от стен не только в их основных поверхностей, но и в очень многих уголках, которые оказывали причудливая архитектура замка необходимо в этих картинах мой зарождающийся бред, пожалуй, вызвавших мне взять глубокий интерес; так что я велел Педро закрыть тяжелые ставни в комнату-так как это было уже вечером, на свет языки высокого канделябра, который стоял на голове моей кровати-и бросить открытые далеко и широко в бахромой шторы черного бархата который окутал сам кровать. Я хотел все это сделать, что я мог бы смириться, если не спать, по крайней мере, поочередно к созерцанию этих картин, и прочтения небольшого объема, который был обнаружен на подушку, и которые якобы критиковать и описать их.
Долго-долго я читал-и благочестиво, преданно смотрел я. Быстро и славно часы пролетели, и глубоко наступила полночь. Положение канделябром недовольство мной, и пропагандистской работы среди мою руку и с трудом, а не нарушить мой камердинер дремлющего, я положил его так, чтобы более полно на книгу бросить свои лучи.
Но действие произвел эффект вообще непредвиденные. Лучи многочисленных свечей (ибо много их было) в настоящее время упал в нише комнаты, которая до сих пор была брошена в глубокой тени одного из постельного сообщений. Таким образом, я видел в яркий свет картину все незамеченным раньше. Это был портрет молодой девушки просто созревания в женственности. Я взглянул на картину поспешно, а затем закрыл глаза. Почему я сделал это не очевидно на первый, даже с моим собственным восприятием. Но в то время как мои веки оставались закрытыми, таким образом, я побежал в уме мой разум так закрывая их. Это было импульсивное движение, чтобы выиграть время для размышлений, чтобы убедиться, что мое видение не обмануло меня-чтобы успокоить и подчинить мое воображение для более трезво и более определенной взглядом. В очень немногих моментов я снова пристально посмотрел на картину.
То, что я видел теперь правильно я не мог и не хотел сомневаться: в первый миганием свеч По этой холсте, казалось, чтобы рассеять мечтательный ступор, который воровал на мои чувства, и, чтобы поразить меня сразу в реальной жизни.
Портрет, я уже сказал, было то, что молодой девушке. Это было просто голова и плечи, сделал в том, что технически называется виньетка образом; много в стиле любимых глав Салли. Руки, грудь, и даже концы волос лучистой растаял незаметно в туманной еще глубокой тени которые легли в задний план в целом. Рама была овальная, богато позолоченной и филигрань в мавританском. Как вещь искусства ничто не могло быть более замечательным, чем сама картина. Но это могло бы быть ни выполнение работы, ни бессмертным красота лица, которые были так внезапно и так сильно тронула меня. Меньше всего, это могло быть, что моя фантазия, потрясенный из его половины спячки, он ошибся голову, что живого человека. Я сразу увидел, что особенности конструкции, в виньетирования и рамы, должны быть немедленно развеял такая идея-должно быть предотвращено даже его кратковременное развлечение. Думая искренне на этих точках, я остался, в течение часа, возможно, половина заседания, полулежал, с мое видение приковано на портрете. Наконец, удовлетворены истинного секрета его влияния, я упал в кровать Смотрите также: | |
