Вошла и Анна Сергеевна. Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок он думал о том, как она хороша. Думал и мечтал.
... как, в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы сами мыслим и думаем, когда забываем о высших целях бытия, о своём человеческом достоинстве. He came in, and Anna Sergeyevna. She sat in the third row, and when Gurov looked at her, his heart sank, and he understood clearly that for him all around the world no closer, more and more important to a person; she lost in the provincial crowd, this little woman, in no way remarkable, with a vulgar lorgnette in hand, filled his whole life is now, was his grief, joy, the only happiness he now desired for himself; and a bad orchestra, violins wretched philistine he thought about how good it is. I thought and dreamed.
... Like, in fact, if you think about it, everything is beautiful in this world, everything except what we ourselves think and think, when we forget the higher purposes of life, of his human dignity. | |
