..и дверь впотьмах привычную толкнул,
а там и свет чужой, и странный гул -
куда я? где? - и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился - и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.
А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: - Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои.- И место указал.
- Но ты же умер! - я ему сказал.
А он: - Не говори, чего не знаешь.
Он сел, и я окинул стол с вином,
где круглый лук сочился в заливном
и маслянился мозговой горошек,
и мысль пронзила: это скорбный сход,
когда я увидал блины и мед
и холодец из поросячьих ножек.
Они сидели как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась как живая.
В углу, с железной миской, как всегда,
она сидела, странно молода,
и улыбалась про себя, но пятна
в подглазьях проступали все ясней,
как будто жить грозило ей - а ей
так не хотелось уходить обратно.
И я сказал: - Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду - и ты, отец, вернешься
под этот свет, и ты вернешься, мать!
- Не говори, чего не можешь знать,-
услышал я,- узнаешь - содрогнешься.
И встали все, подняв на посошок.
И я хотел подняться, но не мог.
Хотел, хотел - но двери распахнулись,
как в лифте, распахнулись и сошлись,
и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
быстрей, быстрей - и слезы навернулись.
И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял - а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне -
сознанье смерти или смерть сознанья.
И прожитому я подвел черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полужизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я еще не прожил. ..and the door in the dark familiar pushed,
and then the light of a strange country, strange rumble -
where am I? Where? - And guess dikoyu
feast looked in the offing,
He backed - and snapped in the lock.
And now I stand. And the handle under the shoulder blade.
And next to the noise, and the guests at the table.
And there came the father, said: - Let's go.
Here, where I came, not to be late.
Here all svoi.- and place he indicated.
- But you're dead! - I told him.
And he said: - Do not say you do not know.
He sat down, and I looked around the table with wine,
where all bow seeped into the filler
and oil brain peas,
and the thought struck: this mournful gathering,
when I saw pancakes and honey
and jellied pig's feet.
They were like a family,
in some years of fathers and sons,
and I found them again learning
and shuddered, and stiffened glass in hand:
I saw my mother in the corner,
She smiled at me as if alive.
In the corner, an iron bowl, as always,
She sat, a young country,
and smiled to herself, but the spot
podglazyah stood out in all the clearer,
as though her life was threatened - and she
so I do not want to go back.
And I said: - You're not with me now,
not you with me, but the thought of you.
But I will come - and you, my father, come back
under the light, and you come back, mother!
- Do not say that you can not know -
I heard - know - sodrogneshsya.
And when they all lifted up for the road.
And I wanted to get up but could not.
Wanted, I wanted - but the doors were thrown open,
in the elevator opened and agreed,
and whether down somewhere, either upwards,
faster, faster - and tears.
And like all washed away. Every one.
Eyes raised - and next to no one,
his father or mother, or remembrance,
I'm just one, but my life is in front of me,
so sharp chill at the bottom -
the consciousness of death, or the death of consciousness.
And living I drew a line,
life is divided on this and on that,
and half-life experience summed up:
that life was carefree and easy,
easy, carefree, young, bitter,
and this life, I have not lived. | |
