Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца мово.
Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе: "Танька..."
Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.
А бежал я из Крыма, и татарин Ахметка
Дал мне женскую кофту и отправил в Стамбул,
А в Стамбуле, опять же, ипподром да рулетка, -
проигрался вчистую и ремень подтянул.
Содержатель кофейни, полюбовник Нинэли,
Малый, тоже из русских, дал мне дельный совет:
"Уезжай из Стамбула. Говорят, что в Марселе
полмильона с России, я узнал из газет".
И приплыл я в багажном в той Ахметкиной кофте,
Как последнюю память, твое фото храня.
Это фото я выкрал у фотографа Кости,
Это фото в скитаньях утешало меня.
Помню, ночью осенней я вскрывал себе вены,
Подобрал меня русский бывший штабс-капитан.
А в июне в Марселе Бог послал мне Елену,
И была она родом из мадьярских цыган.
Она пела романсы и страдала чахоткой,
И неслышно угасла среди белого дня.
И была она умной, и была она доброй,
Говорила по-русски, и жалела меня.
Я уехал на север, я добрался до Польши,
И на пристани в Гданьске, замерзая в снегу,
Я почувствовал, Танька, не могу я так больше,
Не могу я так больше, больше так не могу.
Мы же русские, Танька, мы приходим обратно,
Мы встаем на колени, нам иначе нельзя
Мы же русские, Танька, дураки и паскуды,
Проститутки и воры, шулера и князья.
Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца мово.
Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе: "Танька..."
Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.
We wandered for Easter in Moscow over the Church,
You looked at me one in the morning.
I remember I spent a ruble in the shop Goldstein,
I bought you a cake in the shape of heart IOHE.
Musicians playing the impossible tango
And our gray Moldovan wine poured.
I remember, I leaned and whispered to you, "Tanya ..."
That's all that I whispered to you that morning.
And I fled from the Crimea, and the Tartar Ahmetka
He gave me a feminine blouse and sent to Istanbul,
And in Istanbul, again, yes racetrack roulette -
lost money outright and belt tightened.
The landlord coffee, polyubovnik Ninel,
Small, also from the Russian, gave me good advice:
"Get out of Istanbul. It is said that in Marseille
polmilona with Russia, I learned from the newspapers. "
And I sailed in the luggage to the Ahmetkinoy jacket,
As recent memory, your photos are stored.
This is a photo I stole the photographer Bones
This photo wandering comforted me.
I remember the night I fall dissected his veins,
I picked up my Russian former captain.
And in June in Marseille God sent me Elena,
And she was a native of Magyar Roma.
She sang songs and suffering from tuberculosis,
And quietly faded away in broad daylight.
And she was smart, and she was good,
She spoke in Russian, and felt sorry for me.
I went to the north, I got to Poland,
And at the wharf in Gdansk, freezing in the snow,
I felt Tanya, I can not so much anymore,
I can not stand it anymore, I can not go on.
We are Russian, Tanya, we come back,
We get up on his knees, otherwise we can not
We are Russian, Tanya, and fools Paskuda,
Prostitutes and thieves, tricksters and princes.
We wandered for Easter in Moscow over the Church,
You looked at me one in the morning.
I remember I spent a ruble in the shop Goldstein,
I bought you a cake in the shape of heart IOHE.
Musicians playing the impossible tango
And our gray Moldovan wine poured.
I remember, I leaned and whispered to you, "Tanya ..."
That's all that I whispered to you that morning. | |
