***
За семафором рельсы круто уходили влево, и втыкались острыми спицами в редкий ельник. Деревья рвались к небу, стряхивая налипший на ветви грязно-серый снег, тянули руки к рваным клочкам облаков, за которыми угадывались робкие и нерешительные солнечные лучи. От рельсов они рикошетили в ржавеющие нефтеналивные цистерны, от них - в густой бурелом, где и пропадали, растворялись в злобе перемешанных друг с другом деревянных обломков.
Скамейка, приваренная на скорую руку прямо к платформенным поручням, была желанным оазисом в этой бетонной пустыне безразмерного одиночества, по всему пространству которого гулял злой, обжигающе-холодный ветер. Над скамейкой висело расписание пригородных поездов, лет десять как не ходивших этой дорогой. Расписание напоминало памятник Ленину где-нибудь в таёжной глубинке - такое же бесполезное, но, вместе с тем, внушающее уважение и невольный трепет.
Чай в термосе был выпит ещё до лестницы, ведущей на платформу, и поэтому я, поболтав для верности пустой металлической банкой, сунул её в рюкзак, взамен же достал пачку "Camel-а". "Самца", если говорить проще и общедоступней.
"Less smoke smell".
Слоган источал пафос, песочного цвета одногорбый архар с презрением смотрел на мои покрасневшие от холода руки, тянувшиеся за сигаретой, обратная сторона пачки обещала мне эмфизему, бортики сигнализировали о неплохом количестве смолы и немалой дозе никотина, но меня это совсем не заботило.
Струйка дыма ушла вверх, обратилась компонентом для самого дальнего от меня облака, растаяла в морозных февральских сумерках.
Молчание звенело на остекленевших каплях подтаявшего снега, на до блеска в глазах проржавевших рельсах, на полированных боках кучи забытого гравия - и замыкалось на мне, кутало меня бережным одеялом цикличного запустения и безрассудства, смыкало на моём горле удавку инквизиторского обесчеловечивания, и обезличивания. Я поддавался, затягивался, - и выдыхал, выдыхал самого себя, свою первую любовь выдыхал в этот беспробудный чернеющий воздух, где только злость и бессилие были главными оппонентами, друзьями, собутыльниками, сокамерниками...
Были мной.
А я - был ими.
И какая-то дикая тяжесть вдавливала меня в скамейку, и что-то косматое, жуткое, ненастояще-реальное грызло меня изнутри, пожирало, размахивая гнилыми окровавленными обрывками того, что люди называют душой, и ради чего эти люди стараются жить правильно, по расписанию, минута в минуту - как же мутит от этого, от спасения этой мнимой штуки, которую теряем в один момент. Как по щелчку одеревеневшими пальцами - бац! - что? - всё! - свободен, милый друг, отныне ты пустая коробка, которая дожёвывает свой бензин, допивает масло, и глохнет - окончательно и бесповоротно. Потом появляется огромный гидравлический пресс, и то, что когда-то радовалось, любило, целовалось, рожалось, училось - превращается в чёрно-бурый комок суглинка. Без всякой надежды на будущее цвета заката, что медленно разливался где-то за рельсами, круто уходившими влево, и втыкавшимися острыми спицами в редкий ельник...
…
Локомотив медленно прокатился мимо платформы, и луч прожектора мазнул по сгорбленной фигуре, скорбно застывшей на скамейке в нелепой перекошенной позе. Машинист только удивлённо присвистнул - на этой платформе лет десять как никто не появлялся. Потом всё внимание машиниста поглотили барахлившие показатели масла в двигателях - наверное, механики залили какую-нибудь дешёвую дрянь вместо положенной дорогой. Почесав седеющую голову, машинист слегка прибавил оборотов, и локомотив исчез в усиляющихся завываниях предпоследней зимней ночи... ***
For the semaphore track steeply to the left, and sharp needles were stuck in a rare spruce. The trees were bursting into the sky, shaking the branches adhering to dirty gray snow, pulling his hands to ragged shreds of clouds, behind which could be guessed timid and indecisive sunlight. From rails they ricocheted in rusting oil tankers, they are - in a dense windbreak, where he disappeared, dissolved into anger mixed with each other wooden debris.
Bench welded in a hurry straight to the platform railing, was a welcome oasis in the concrete desert of loneliness dimensionless, over the entire space that walks evil, scorching-cold wind. Above the bench hung schedule of suburban trains, ten years but who went this way. Schedule reminded Lenin monument somewhere in the depths of the taiga - the same useless, but at the same time, inspires involuntary respect and awe.
Tea in a thermos was drunk before the stairs leading to the platform, and so I chatted to be sure an empty metal cans, put it in a backpack, took out a pack instead of the "Camel-a". "Male" when it comes easier and accessible.
"Less smoke smell".
Slogan exuded enthusiasm, sand-colored humped argali with contempt looked at my hands reddened from the cold, which ran for a cigarette, back packs promised me emphysema, bumpers signaled a reasonably good amount of tar and no small dose of nicotine, but I do not care.
A trickle of smoke went up, turned to the component farthest from the clouds of me melted in the February frosty dusk.
Silence rang in the glassy droplets of melted snow on to shine in the eyes of the rusted rails on the sides of the pile of polished gravel forgotten - and is closed on me, my gentle blanket Kuta cyclical desolation and desperation on my throat closes stranglehold inquisitorial dehumanization and depersonalization. I resisted, delayed - and exhaled, exhaled himself, his first love, the exhaled air is unrestrained blackened where only anger and helplessness were the main opponents, friends, drinking buddies, fellow inmates ...
There have been me.
And I - was by them.
And some wild heaviness pressed me to the bench, and something furry, horrible, nenastoyasche-real gnawed me within, devoured, waving rotten bloody scraps of what people call the soul, and for the sake of what these people are trying to live right on schedule the minute - how sickened by this, from the rescue of the imaginary things that are lost in an instant. As at the click of your fingers woody - bam! - what? - all! - Free, my dear friend, you are now an empty box that your dozhёvyvaet gasoline, oil finishes, and stalls - once and for all. Then there is the huge hydraulic press, and the fact that once rejoiced, loved, kiss, give birth, has learned - is converted to black-brown lump of loam. Without any hope for the future of sunset colors that slowly poured somewhere behind the rails, steeply to the left, and stick sharp needles in a rare fir ...
...
Lokomotiv rolled slowly past the platform and spotlight brushed for hunched figure, mournfully frozen on a bench in a ridiculous pose skewed. The driver only whistled in surprise - on the platform for ten years no one came. Then all the attention the driver swallowed junk oil performance in engines - probably mechanics poured some cheap stuff instead of the road. Scratching his graying head driver slightly gained speed and disappeared into the locomotive amplifies Howl penultimate winter night ... | |
