И я теперь не смею говорить.
Что я могу?.. Им ночь, как покрывало!
Я тяжести войны такой не знала,
стремительной не знала страсти: «Жить!»
Но дерево, которое лежит,
громадно, значит соки их впитало.
И рук и ног моих мне будет мало,
чтоб дерево такое обхватить.
Но в каждой его трещинке слова
звучат, как гимн: «Мы живы… живы… люди!
Пока народ наш жив – мы живы будем», —
но я не знаю, так ли я жива,
как сотни здесь оставленных солдат,
сумевших плотью прородиться в древе.
Я знаю, что они теперь на небе,
на нас с небес торжественно глядят.
Но дерево, которое лежит,
глядит с укором… В чем мы виноваты?..
В том, что сильней любили нас солдаты,
чем мы себя сумели полюбить.
Оно погибло, сбросивши листву.
В его листве солдат померкли лица.
Все потому, что на земле живут
сегодня те, кто ею не гордится.
Все потому, что не понять страну
всем тем, кто не вскормил ее костями,
кто не познал цены за тишину,
за глубину небес над головами,
за этот вот простой кусок земли
старинной Вязьмы у лесной опушки,
за медный купол: он сиял вдали
на самой незатейливой церквушке.
А я, ладони к древу прислоня,
шепчу: «О, древо, древо, дай мне силы.
От черствости моей и от бессилья
всей силою солдат спаси меня!»
Саша Ирбе
