Владимир Набоков. Ужас
Со мной бывало следующее: просидев за письменным столом
первую часть ночи, когда ночь тяжело идет еще в гору,-- и
очнувшись от работы как раз в то мгновенье, когда ночь дошла до
вершины и вот-вот скатится, перевалит в легкий туман
рассвета,-- я вставал со стула, озябший, опустошенный, зажигал
в спальне свет -- и вдруг видел себя в зеркале. И было так: за
время глубокой работы я отвык от себя,-- и, как после разлуки,
при встрече с очень знакомым человеком, в течение нескольких
пустых, ясных, бесчувственных минут видишь его совсем
по-новому, хотя знаешь, что сейчас пройдет холодок этой
таинственной анестезии, и облик человека, на которого смотришь,
снова оживет, потеплеет, займет свое обычное место и снова
станет таким знакомым, что уж никаким усилием воли не вернешь
мимолетного чувства чуждости,-- вот точно так я глядел на свое
отраженье в зеркале и не узнавал себя. И чем пристальнее я
рассматривал свое лицо,-- чужие, немигающие глаза, блеск
волосков на скуле, тень вдоль носа,-- чем настойчивее я говорил
себе: вот это я, имярек,-- тем непонятнее мне становилось,
почему именно это-- я, и тем труднее мне было отождествить с
каким-то непонятным "я" лицо, отраженное в зеркале. Когда я
рассказывал об этом, мне справедливо замечали, что так можно
дойти до чертиков. Действительно, раза два я так долго
всматривался поздно ночью в свое отражение, что мне становилось
жутко и я поспешно тушил свет. А наутро пока брился, мне уже в
голову не приходило удивляться своему отражению.
Бывало со мной и другое: ночью, лежа в постели, я вдруг
вспоминал, что смертен. Тогда в моей душе происходило то же,
что происходит в огромном театре, когда внезапно потухает свет,
и в налетевшей тьме кто-то резко вскрикивает, и затем
вскрикивает несколько голосов сразу,-- слепая буря, темный
панический шум растет,-- и вдруг свет вспыхивает снова, и
беспечно продолжается представление. Так, бывало, душа моя
задохнется на миг, лежу навзничь, широко открыв глаза, и
стараюсь изо всех сил побороть страх, осмыслить смерть, понять
ее по-житейски, без помощи религий и философий. И потом
говоришь себе, что смерть еще далека, что успеешь ее
продумать,-- - а сам знаешь, что все равно никогда не
продумаешь, и опять в темноте, на галерке сознания, где мечутся
живые, теплые мысли о милых земных мелочах, проносится крик --
и внезапно стихает, когда наконец, повернувшись на бок,
начинаешь думать о другом.
Полагаю, что все это -- и недоумение перед ночным
зеркалом, и внезапное паническое предвкушение смерти,--
ощущения, знакомые многим, и если я так останавливаюсь на них,
то потому только, что в этих ощущениях есть частица того
высшего ужаса, который мне однажды довелось испытать. Высший
ужас... особенный ужас... я ищу точного определения, но на
складе готовых слов нет ничего подходящего. Напрасно примеряю
слова, ни одно из них мне ке впору.
Жил я счастливо. Была у меня подруга. Помню, как меня
измучила первая наша разлука,-- я по делу уезжал за границу,--
и как потом она встречала меня на вокзале-- стояла на перроне,
как раз в клетке желтого света, в пыльном снопе солнца,
пробившего стеклянный свод, и медленно поворачивала лицо по
мере того, как проползали окна вагонов. С нею мне было всегда
легко и покойно. Только однажды... Да, вот тут я опять
чувствую, какое неуклюжее орудие-- слово. А хочется мне
объяснить... Это такой пустяк, это так мимолетно: вот мы с нею
одни в ее комнате, я пишу, она штопает на ложке шелковый чулок,
низко наклонив голову, и розовеет ухо, наполовину прикрытое
светлой прядью, и трогательно блестит мелкий жемчуг вокруг шеи,
и нежная щека кажется впалой, оттого что она т
